Наиболее знаковой (и значимой) тенденцией последнего времени стала попытка вычленения неполитического из политического. "Вычленение" и "попытка" — потому что это то, что противоречит тоталиризации политики, а это — основная тенденция путинской (постперестроечной?) эпохи.
Но есть ли спасение от этой тоталиризации, от тотальности политики? Казалось бы, да. И это, прежде всего, инстинктивные (или, наоборот, осознанные) попытки деполитизации. Чего? Да чего угодно. Частной жизни, морали, культуры, религии, даже антропологии.
В этих попытках отыскать или сформировать зоны неполитического в политическом заинтересованы самые разнообразные социальные силы и стратегии. От провластных, для которых поиск неполитического адекватен дополнительной системе защиты (мол, не все подчиняется политике, человеческое ей неподвластно, а это значит, что в любом политическом, как и в любом политике — есть человеческое, которое от политического не зависит). До совсем даже антипутинских, которые понимают, что политически путинский режим в ближайшее время непобедим и, значит, надо искать зоны, свободные от путинской политики, чтобы в этих зонах выжить или временно перегруппироваться. Пересидеть грозу.
Или — на другом языке — искать видимость объективности от невозможности (усталости) подвергать осуждению всех — власти, общество, социальных агентов. Надо хотя бы временно передохнуть, критикуя — за дело — противника.
Поэтому в рамках самых разнообразных социальных стратегий мы видим запрос на декларируемую неполитичность. Интересно, однако, что сама попытка вычленить неполитическое в политическом очень быстро (и часто) сама становится политической. И антипутинская стратегия неизбежным образом приближается к пропутинской. То есть остается аполитичной по цели, но становится политической по средствам.
Будь это попытка отыскать неполитическое в культуре, морали и психологии. И понятно, почему: тенденции расширения (тоталиризации) политического, осуществляемые режимом, поддерживаемым большинством (тут не важно, почему поддерживаемым, в результате пропаганды или по свободному, полусвободному, несвободному выбору), оказывают воздействия на любые стратегии. В том числе стратегии вычленения неполитического из политического.
Таких попыток в недавнем времени было много (и они естественным образом будут нарастать). Какие из них анализировать, дело склонности. Деполитизацию культуры или искусства: мол, преподавание — это не политический, а как бы естественный процесс передачи традиции. Или поэзия — есть наиболее зримая стратегия выделения неполитического из политического. Скажем, Бродский — да и любой другой современный или принадлежащий недавней истории поэт — может и даже должен во имя высшей корректности быть кодифицирован вне его политических взглядов и высказываний.
То есть никакое отдельное высказывание, предположим, стихотворение Бродского "На независимость Украины", не может быть универсальным ключом ко всей поэтике/поэзии (и действительно, не может), а является лишь частным случаем, которым, ввиду его частности, можно пренебречь.
Наиболее характерным стало отношение к катастрофе российского самолета над Синаем (с преобладающей — для нас это важно — версией теракта). Стремление деполитизировать смерть, катастрофу, вычленить человеческое из политического здесь наиболее рельефно. Эта рельефность выступает, прежде всего, из-за тщетности, противоречивости и естественности этой попытки.
Естественность наиболее притягательна: какое, казалось бы, отношение туристы в жаркие страны имеют к политическому режиму? Они погибли как люди, а не как граждане. Они выбирали температуру воды и воздуха, климат и цены, а не политический режим. Смерть моментально исключила их из числа поддерживающих аннексию Крыма, шовинистический угар, дистанцировала от Киселева с его ядерным пеплом и Путиным, самоутверждающимся посредством Украины и Сирии. От соучастия в наивной догматизации, тотальной коррупции, роли винтика.
Является ли смерть, причем трагическая — удачной стратегией деполитизации? Согласие с этим утверждением соединило, как мы уже говорили, ярых путинистов с не менее яростными антипутинцами. Смерть обладает деполитизированной сущностью, она отменяет историю — как частную, так и общественную. Создавая свою. Смерть — не политический факт, а антропологический.
Понятно, что это далеко не новая стратегия; неоднократно повторяемая мантра: "О мертвых либо хорошо, либо ничего" ("об умерших не злословить", по версии Хилона — это давняя и традиционная попытка деполитизировать смерть. В том числе смерть политика или азартного политического публициста. Смерть как реабилитация. Тем более смерть анонима. А что может быть анонимней смерти жертвы теракта или катастрофы?
Нетрудно убедиться, что успех попытки деполитизации, в том числе деполитизации смерти, культуры, социальной практики, зависит от места применения этой попытки. И дело не в яркости самой стратегии (хотя влияние яркости существенно всегда и везде), а в пространстве, где эта стратегия применяется.
Понятно, что в любом политическом пространстве стратегия деполитизации проблематична: политическое не заинтересовано в оппонентах и конкурентах, настаивающих на своей автономности. И чем более политическое тотально, тем эта стратегия становится более проблематичной.
Политическое пространство, маркируемое как плюралистическое, структурно терпимее к попыткам деполитизации. Но чем политическое пространство больше тяготеет к тоталитарности, тем очевиднее неуспех стратегии деполитизации. Потому что входит в противоречие с основной тенденцией социума.
Казалось бы, налицо противоречие: любой диктатор любит человеческое в себе и этим человеческим обладает. Самый человечный человек. Но это человеческое не просто противоречит тоталиризации политики; оно тем менее поддается вычленению, автономизации, чем политическое более тотально.
Политическое окрашивает, создает доминирующую интерпретацию человеческого (неполитического) и это неполитическое (человеческое) отрицает.
Это совершенно не означает, что попытки деполитизации культуры (и/или частной жизни), не будут предприниматься. Попытки создания зон неполитического в политическом так же естественны, сколь и тщетны (хотя и свидетельствуют о признании поражения собственно политического). О поражении своей политической стратегии, даже если она не артикулировалась, а принималась как само собой разумеющееся. Их (попыток) относительная успешность прямо пропорциональна слабости или нетотальности (что, понятное дело, далеко не всегда синонимы) политического пространства.
Скажем, относительная успешность оппонирования политическому и идеологическому (под видом деполитизации) в позднее советское время была связана с ослаблением тотальности политического и идеологического. С нараставшим массовым трендом на выход из тоталитарности социального пространства.
В ситуации же нарастания тотальности политического, как это происходит при зрелом путинизме, стратегии деполитизации, скорее всего, малопродуктивны и столь же мало осуществимы. И носят не социальный, а психологический характер.
Здесь хоть об стенку убейся, от тени политического не убежать.
